давай представим, что завтра — смерть.
похоронный марш разрывает барабанные перепонки, продавливает острым когтем, выпуская наружу кровь струящимися лентами, чтобы окропить алым его скудную эпитафию. на могильном камне обязательно напишут что-то о том, что он был хорошим сыном, братом (на самом деле — хреновым), прилежным учеником, подающим надежду спортсменом, но не напишут главного, — он умертвил себя сам и, проводя лезвием вдоль линии челюсти, даже не вздрогнул.

даже на секунду не задумывался, когда убивал себя пару месяцев назад, топил в болоте из грязи и желаний, — ненависть лилась огненной рекой прямо в глотку, пока джемин тащил их обоих на дно.
(на дне моего колодца темно и холодно — оставайся со мной навсегда, оставайся со мной, оставайся)

давай представим, что завтра — война.
война с собственными мыслями доводит джемина до нервоза, до постоянной тревожности, до лунок из под ногтей на бледных ладонях, — эти ладони в тот вечер нана целовал так жадно, что внутри змеей скручивалась боль.

так больно, что хочется еще.
поцелуй еще, нана.
а лучше — убей меня сейчас.

похорони в нашей общей комнате один грязный секрет, такой большой, что не умещается в четырех стенах, штукатурка сыплется, идет трещинами и вот-вот лопнет — джемин по ночам слышит сбившееся дыхание с верхнего этажа кровати и молится всем богам, чтобы скорее утро сменило ночь.

но этому нет конца.

говорят, если вить веревки из человека, то можно на них же и повеситься, — чужая рука ловко уводит пальцами виноградину прямо из под его носа, привычно проводит по его плечам, задерживаясь чуть дольше обычного, — нана наклоняется к уху и смеется так заразительно, что не подхватить всеобщее веселье становится невозможным.

джемин поддается. поддается на чужие провокации (раздави мое самообладание одним своим касанием), поддается хмелю в голове и громкой музыке, что так некстати заглушает голос разума.

хочешь поиграть со мной, джемин?
хочешь проиграть.

джемин делает ставку на всё и проигрывает в тот же вечер.

у наны живые искорки в глазах и теплые руки, к которым он тянется, словно недоласканный кот; у наны — персиковые волосы и шампунь, что въедается под его кожу бархатом. на этой коже его пальцы однажды оставляют лиловые отметины, чтобы больше никогда не забывать, как может скулить под ним собственный брат.

скулить и просить еще, облизывая пальцы и оглаживая влажным взглядом из под прикрытых ресниц.
блять.

эта картина из памяти не стирается ничем: алкогольное забвение не помогает, лишь обостряет и без того запутанные чувства; не помогают и тщетные попытки завести подружку, знакомства, хотя бы друзей. нана смотрит из под мягкой челки и не понимает. джемин тоже не понимает себя, — вот бы завтра война и смерть.

в этой небольшой комнате в студенческом общежитии у них, наконец, раздельные кровати, — по разные стены, словно кто-то сумел развести по сторонам взрывоопасные элементы, — чужая слюна разъедала пальцы, словно щелочь — металл.

вечеринка по случаю поступления звучит как absolutely not, — джемин знает: нана обязательно там будет; джемин чувствует — ему туда нельзя. только не сейчас, когда хрупкий баланс их взаимоотношений, наконец, восстановлен, — он не может позволить себе снова сорваться. им обоим.

подушка под головой ощущается гранитным камнем, череп тяжелеет с каждой непрошенной мыслью, но джемин одергивает себя. он останется здесь, в этой странной комнате, где все стены увешаны чужими лицами, старенькими плакатами наны, — «смотри, джем, это бён бэкхен. скажи, секси? я бы ему дал!».

джемин бы дал сам себе, и желательно так, чтобы молотком в голову, и желательно так, чтобы сразу насмерть.

входная дверь поддается чужому присутствию неохотно, джемин поворачивает голову в ее сторону, в попытках понять, кому понадобилось в самый разгар тусовки притащиться обратно в общагу.

— нана?.. я думал, что ты на вечеринке. ты же так хотел туда пойти.

ты же так хотел там оказаться, подальше от меня, ловить юность на кончиках пальцев и просто жить, — джемин лично закрывал за братом дверь, обещая обязательно присоединиться позже.

(например, в следующей жизни)

под пальцами собирается медь чужих волос.
досчитать до трех и, когда в голове останется только ноль, заставить пружину внутри себя распрямиться с громким щелчком. ноль, это почти пустое место, — без тебя, нана, я лишь место (в чьей-то побочной истории), настолько одинокое, что даже бушующий ветер не заносит сюда уставших путников.

в пустыне расцветают только кактусы, — и то, лишь раз в несколько лет, — на зубах хрустит песок, когда джейми приводит в действие самый запрещенный прием, — его неправильную любовь.

слова ранят сильнее, чем осуждающий взгляд, что в полумраке общажной комнаты кажется немного одичавшим. джемин чувствует: они с наной словно неприрученные звери, раненные и кружащие вокруг друг друга, пока один из них, наконец, не упадет замертво.

надеюсь, ты убьешь меня первым.
как убиваешь словами, доставая из черепной коробки воспоминания, которые стоило бы забыть. за что ты так со мной? с людьми так не поступают, — нана танцует острыми каблуками прямо на его костях, в финальном аккорде наступая четко на горло. сдавленный хрип вырывается из легких прежде, чем джемин успевает найти подходящие слова.

— ты пьян? я не вижу в темноте. если да, то я не намерен вести с тобой этот диалог на нетрезвую голову.
(не заставляй меня, только не снова)

между ними так всегда: больно и честно. поднимаясь с кровати джемин цепляет взглядом входную дверь. может быть, стоило сменить комнату и пожить некоторое время раздельно..
но, проблема в том, что тогда нужно сменить целую жизнь.

ты — моя жизнь.
разве может быть иначе? разве могу я оставить тебя задыхаться, отвернувшись к стенке, собирая под ногтями куски обоев и многолетнюю грязь. в твоей жизни, грязь — я. самая что ни на есть настоящая, — плесень, разъедающая стены, кожу, легкие, — поцелуй меня, если хочешь умереть.

— конечно нужен, что за глупые вопросы. ты же мой брат.
(улыбка на лице остается болезненным оскалом)

джемин врет. врет себе, врет ему, когда называет братом и позволяет ему остаться на вечеринке одному. когда отсаживается на лекциях за другую парту, вынуждая нану искать новых друзей. когда врубает музыку в наушниках на полную громкость, чтобы не подслушивать чужой телефонный диалог. когда каждую ночь убеждает себя, что между ними все также, как и прежде.

лжет лжет лжет лжет лжет лжет лжет лжет лжет лжет лжет лжет лжет лжет лжет лжет лжет лжет лжет лжет лжет.

«как прежде» уже не будет: не после той ночи, что джемина наизнанку выворачивала, заставляя на душу взять грех, что не перекроет даже самоубийство. «любовь» становится запрещенным словом, спусковым крючком в их маленькой игре.

игре, в которую джейми играет лучше.

— я всегда любил тебя, нана. и люблю. ты должен это знать лучше, чем кто-либо. но моя любовь не должна измеряться тем, пришел я на вечеринку или нет. это глупо.
(ты глупый, я глупый; мы с тобой — одна большая глупость)

расстояние-кроха — словно в три пальца, — сокращается между ними за одну секунду, разрезает воздух взмахом двух пар ресниц и мягкими объятиями. если бы джемин мог, — он бы подарил ему всё свое тепло, разложил бы себя на атомы и на алтарь возложил, как самую большую жертву. если бы джемин мог, — он бы подарил ему — себя.
но джемин не может.
только не так.

— я не очень хорошо себя чувствую, поэтому задремал и не пошел на вечеринку. прости.

ложь ложь ложь ложь ложь ложь ложь ложь ложь ложь ложь ложь ложь ложь ложь ложь ложь ложь ложь ложь ложь.

я не пришел за тобой, потому что боялся снова проиграть.