донхёку кажется, что что-то пошло не так.
но тайминг, в котором трещина прорезается сквозь плотный слой краски — неопределим; донхек находит себя в моменте, когда над головой начинает крошиться потолок, а уютная комната на четыре стены перестает быть тихой гаванью неопределенности: джено делает шаг за ее пределы и хрупкая конструкция, до того казавшаяся прочнее всего на свете, вдруг приходит в движение.
донхеку это напоминает движение тектонических плит — землетрясение высокой амплитуды, так сильно, что, вероятнее всего, его попросту убьет.

донхёк не хочет умирать.
это просто, как дважды два, но почему-то запутавшись в переменных он оказывается в том решении, где злая математичка ставит неуд в журнал — стыдно, неловко, противно от себя самого — и сделать ты больше ничего не можешь, потому что получается сам дурак. но в чем он виновен?
он виновен?

в любом случае, ли джено ему не ответит —
с обратной стороны связи так холодно, что у донхека не получается спать. что-то идет не так и возможно —
он сам.

— давай лей больше, я что, девчонка?
единственное, в чем действительно хорош донхек — умение перекричать самого себя. когда внутренний голос тревогу выбивает чечеткой на трепетном сердце, ничего, кроме еще более громкого ритма не остается. хёк устраивается на диване, как будто устраивается в объятиях ли джено любимой женщины: плечи утопают в обивке, трясущиеся ладони — в пролитом коктейле из коктейльного стакана.

они приходят сюда потому, что это их очередная соулмейтская встреча, но джено не хочет проводить ее так, как они проводили множество раз до — мир донхека неустойчив — и он крошится. неустанно крошится ему в ладони.

— спорим я залпом могу?

хек перестает осознавать, с кем именно он разговаривает, спустя два или три подхода — под прикрытыми веками неоном растворяется горечь — уставшие нервы выкинутым белым флагом требуют передышки, только вместо воздуха — каленое железо. донхёк эту боль знает лучше всех, лелеет ее, как возлюбленную — только с ней джено и оставляет его один на один, вверяя в ее нежные руки.

от джено не остается ничего, кроме воспоминаний — ими — жив — потому что за пределами этой комнаты их тонкая нить вновь станет едва заметным напоминанием о связанных жизнях, но вовсе не крепким канатом, надежно связывающим друг с другом. донхек больше не может кричать:
[indent]  [indent] его все равно никто не услышит.

тайминг, в котором эта трещина дает о себе знать, неопределим.
донхек не помнит, когда это началось, не знает, когда это закончится — скорее всего не закончится вовсе, затянувшимся самоубийством очертив их обоих. как в детстве стесывали друг о друга кулаки, так сейчас будут стесывать сердце —
он открывает глаза, чтобы найти его в общем пространстве, определив это чудом.

жаль, что помимо прочего, чудеса имеют свойство не существовать — но ли джено ведь настоящий; каким бы жестоким не было порождение хмельного рассудка, джено то единственное, что константой в обоих мирах: разбитое сердце надежды. донхеку хочется его позвать — но он остается молчалив.
неизменен.
стабилен.

абсолютно уничтожен этой яркой, негаснущей звездой —
ли джено.

— дай еще, — хек тянется к чужому стакану, взгляда не отводя.
только вряд ли молчаливое послание достигнет адресата, потому что с той стороны уже давным давно никто не отвечает.

[NIC]Lee Donghyuck[/NIC]